думается мне, что без  modern romance эта история могла бы сложиться иначе. из года в год я верю в то, что когда-нибудь я все-таки это сделаю — приеду в петербург, чтобы остаться.

я каждый день думаю о том, как мне хочется отсюда уехать. я просыпаюсь с этой мыслью, я работаю с этой мыслью, я хожу гулять и езжу к морю с этим бесконечным постукиванием в голове — «уезжай, уезжай, уезжай». вокруг меня друзья, приятели и тысячи незнакомцев ходят по тем же местам, не подозревая, что эти извилистые улицы средневековой постройки кого-то могут так сводить с ума. они неспешно проходят мимо старинных церквей, робко улыбаются немногочисленным случайным прохожим и с тоскливой надеждой заглядывают в окна любимых заведений. в их головах звучит что-то вроде «i wish i could have a pint with my dear friends at a beer garden right now!». изнеможённые карантином, лишенные возможности собираться привычным кругом друзей в любимом баре при театре, они ждут перемен. а мне отчего-то стыдно за то, что я тоскую совсем о другом, за это всё заглушающее «уезжай, уезжай, уезжай» у меня в голове. это жужжание я слышу с самого первого дня, с того самого момента, когда, глубокой ночью, после четырехчасовой поездки из аэропорта, я вышла из автобуса и безуспешно попыталась заказать убер — убера тут нет, не было и не будет. с каждым месяцем и годом это жужжание становится всё громче. «уезжай, уезжай, уезжай». я пишу это сегодня, потому что проснулась утром и поняла, кто же всё это время, день изо дня, жужжит мне в ухо. он мне сегодня снился. он мне будет сниться до самой старости, наверное.
восемь лет назад он нашептывал мне на ухо «приезжай». мы были знакомы много лет и виделись не очень часто. я училась в школе и встречи организовывались либо родственниками, либо учителями. никто из них не догадывался о растущих чувствах — со стороны мы были просто приятелями. на деле же у меня бешено стучало сердце в ожидании каждой встречи. чем ближе были мои 17 лет, тем больше казалось, что вот-вот, и закрутится этот определяющий судьбу роман. я очень этого хотела — поступала в санкт-петербургский университет, чтобы быть с ним. осталось только отвезти оригиналы документов. но не получилось — в то время обстоятельства были еще сильнее меня. скандал на перроне, и с порванным билетом в руках я в слезах убегаю с ленинградского вокзала. сейчас мне кажется, что папа поменял бы своё решение, если бы знал, что через десять лет его дочь будет не за 700 километров, чего он так тогда боялся, а за пару тысяч, только бы быть подальше от семейных проблем. если бы десять лет назад я села в тот поезд, возможно, я все еще сейчас была бы с ним. как знать.
главное в этой истории не это, а то, что наш роман все равно случился. это было неизбежно. я была в его вкусе — большую часть времени проводила в интернете или убегая от удручающих московских окраин в центральные районы столицы, где в каком-нибудь антикафе (или faq-кафе, например) можно было представить, что я с ним. москва хоть и мой родной город, но в ней тогда повсюду ощущалась опасность. страшно было представить, что меня может затянуть в какую-нибудь хрущевку с тараканами на востоке города — вид, который я всей душой ненавидела, или же в трехэтажный мамин коттедж недалеко от реутова — место, которое пугало меня еще больше. москва — она для взрослых и уверенных в себе, а мне семнадцать, я одна и всего боюсь, мне она не по зубам. а он меня успокаивал. в голове всегда звучал его глубокий, но все еще мальчишечий голос: «приезжай». в моих воспоминаниях он вовсе не настрадавшийся мужчина, переживший блокаду и три революции. ему лет двадцать, не больше двадцати трех, он много пьет и еще больше курит. мои питерские друзья нынче почти все бросили, но он-то все еще выдыхает им в лица клубы дыма. это он меня приучил курить, не оглядываясь. с ним можно было и гулять до утра. он меня познакомил с теми, кого вырастил — и тем самым изменил мою жизнь навсегда. мы с ними говорили на одном языке, на языке, которым он владел в совершенстве, и мое московское аканье терялось в потоке петербургских тем, в пятничном хоре голосов на рубинштейна, в шуме потоков машин на невском и крике чаек на приморской. он держал меня за руку во время прогулок и каждой ночью шептал на ухо свое «оставайся». но я всегда уезжала. я плакала в тамбурах поездов, стоило им отъехать от города, я плакала иногда в московских трамваях, слушая «санкт-петербургское небо» и текилу, и мое сердце всегда сжималось от вида питерских улиц на экране телевизора. если в школьные годы я смотрела «питер фм» и «прогулку» с радостью в предвкушении очередной встречи, то с каждым следующим годом мне все тяжелее было во времена разлуки вспоминать о том, что он существует. он там, и каждый день кто-то другой дышит этими величавыми улицами. хотя он, может, и смеется с ними всеми взахлеб, стоя ночью у бара бримбориум, но под утро курит один на кухне где-нибудь на марата. ждет меня.
москва меня растила и воспитывала: прогулками от маяковской, где выросла бабушка, через патриаршие, к никитскому бульвару, бессонными ночами, заканчивающимися в круглосуточных шоколадницах, рассветами то у железнодорожных окраинных станций, то у метро университет. мои 17 лет и все, что было до этого, они все равно там, в москве, конечно. born and bred же. но восемь лет назад, в мае 2012, он все перевернул. такой невыспавшийся, кудрявый и обязательно с томиком какого-нибудь обскурного писателя в руке. я ему отдала и невинность, и молодость; я с ним переживала и горе, и радость; это он стоял у меня за спиной, когда я держала за руки подруг, если им было плохо; это он держал мою руку, когда я рыдала в телефонную трубку, проклиная все те проблемы, которые гнали меня из москвы. он всегда был тем островком безопасности, куда я могла убежать, если дела шли совсем плохо. приезжаешь к нему, и, может, поначалу паршиво, потому что вы с ним сидите в кафе du nord у московского, давитесь французским или английским завтраком, и кофе кислый на вкус, и сигарета в губах трясется, а за окном такое серое небо и лиговский мрачно глядит, постукивая трамваями. но проходит время, и вот ты случайно встретила кого-то из друзей в пирогах на фонтанке. они же всегда обнимут, предложат кофе или лимончелло, в зависимости от времени суток, а иногда и вопреки. под утро вы идете гулять вдоль фонтанки. и вот ты уже стоишь на дворцовой, смотришь на другую сторону невы, и смеешься тому, какой же он щегол. на такую красоту хочется смотреть бесконечно. а он знает это и всегда рисуется, подлец. ты этого не любишь в других, но ему прощаешь.
знаешь, он меня никогда не учил жить правильно. да и что он мне посоветует, особенно сейчас, если он все еще совсем юнец, а я уже совсем взрослая девушка, которой до ученой степени осталось всего ничего. он меня никогда не пытался учить, хотя знает он многое, конечно. я вот твержу, что он молодой, а он ведь повидал столько всего — по взгляду видно. мне он был очаровательным прохожим, а затем и другом, и любовником. он меня никогда ни к чему не принуждал, как москва, не требовал и не пугал. он никогда не смотрел безразлично, как английские средневековые города. им на тебя, по сути, плевать — они уже столько всего повидали за свои века, им бы нежиться на солнце, а ночью дышать одурманивающим ароматом травки и пота. а ему ты все еще интересна. он, может, притворяется иногда, что он тебя не видит, но ты-то знаешь, что он лукавит. он смотрит на тебя исподлобья из дальнего угла трамвая, из-под рифленых колонн и козырьков крыш, из каждого двора-колодца и из-за каждого изгиба набережной грибонала. он все равно пригласит тебя на джазовый вечер в «дом 7» или «шляпу», выпьет с тобой за свободную ингрию в хрониках и расскажет твоим московским друзьям, что это значит, а ты будешь стоять рядом и улыбаться тому, какой он красивый, и тому, как хорошо у него подвешен язык. он просидит с тобой до утра на спуске с бутылкой пива в руке, а утром проводит на вокзал. он — это все те люди, по которым я скучаю изо дня в день. те люди, без которых я не была бы собой. писать, когда грустно, — это он меня научил. первый стих в моей жизни — он мне его нашептал. где еще мог случиться мой первый стих, если не на фонтанке? где могла случиться моя первая любовь, если не там?
я знаю, что если мне все здесь осточертеет, если не будет больше сил каждый день видеть эти старинные церкви и шумные пабы, то он меня ждет. в последние годы он меня всегда встречает московским проспектом, как будто посмеиваясь: конечно, москвичка первым делом приезжает к нему, а не домой. «ну вот глянь, чем тебе не ленинский проспект за окном?». и хохочет. знает, что ты все ждешь, когда можно будет с друзьями пройтись по центральным набережным. эти набережные мне снятся, эти набережные мне куда дороже и ближе грязных темзовских вод.
сейчас мне двадцать шесть, а я все еще влюблена в этого нестареющего юнца. я больше не курю. он же стоит с сигаретой у дверей каждого бара на некрасова и задумчиво смотрит в светлое июньское небо. возможно, он меня так и не дождется. «я, вообще-то, решила расстаться с моим. теперь подумываю о переезде в лондон. могу слушать джаз хоть каждый день и читать маркса в гайд-парке. тут это модно, знаешь ли» — скажу я ему серьезно и с напускным безразличием. а он зальется своим юношеским смехом, в которым теперь я, будучи старше и опытнее, слышу и старческий скрип, и выдохнет мне дым прямо в лицо. «ни страны, ни погоста не хочу выбирать...» — и подмигнет. он знает, что нас таких много. кто-то прогуливается по барселонской рамбле, кто-то читает бодлера в парижском кафе, кто-то сидит в стеклянном офисе в сити, а кто-то идет на пробежку в центральном парке. я сижу в бывшем помещении ресторана в самом центре старинного и очень красивого английского городка, и у половины жителей россии от зависти свело бы зубы, наверное, а у меня сегодня только одна мысль с самого утра: я точно знаю, почему умереть я тоже хочу на васильевском острове. чтобы он держал меня за руку.
а пока он будет жужжать свое «уезжай, уезжай, уезжай».